Безграничная память народная: «Лица Победы»
Воспоминания старшей операционной медсестры Забазновой Анны Афанасьевны о военных буднях в госпитале и дружбе двух подруг.
Каких только курьёзных случаев не случалось на войне. Но чаще всего это был смех сквозь слёзы. Вот несколько воспоминаний старшей операционной медицинской сестры в последние годы войны Анны Афанасьевны Забазновой.
Не так уж много было санинструкторов, особенно к концу войны. Можно сказать, остались крохи наших девочек. Нагрузка на каждую была неимоверная. Все стали настолько близкими друг другу, родными, что если кто-то выбывал из строя: получал ранение, контузию — категорически был против перевода в госпиталь, в другую часть. Согласны были на всё: валяться уж лучше в бричке, но со своими, чем в лучших условиях в каком-либо госпитале.
Задушевная подруга, наверно, есть у каждой женщины. А в 17-20 лет уже это точно, что есть. Мы в войну были ещё совсем молоды. Это в 45-м нам было по 20-25, а начинали её совсем девчонками.
Вот такая подруга была и у меня. Это Валя Литвиненко. Наша военная дружба осталась на всю жизнь.
В одном из сильных боёв в Венгрии Валю контузило. В госпиталь не захотела — всё, что угодно, только со своими. Так и перевалялась в части с нами. Три дня отлёживалась. К тому времени в части осталось только три медсестры и шесть санитаров. А бои шли тяжёлые. Раненых много. Некому было стоять за операционным столом. Пришлось здесь и Вале подниматься: раненые ждать не могут.
Мы ассистировали с ней хирургу. На столе лежал солдат с проникающим ранением в брюшную полость. И вот, только хирург открыл полость, как Валечка наша потеряла сознание. Слабость от контузии ещё давала себя знать.
Она падает, а столик с инструментом, видимо, задетый ею при падении, падает на неё. Несколько секунд все стояли, будто замерли. Затем кинулись поднимать Валю, уложили на кушетку. Собрали инструмент, поставили столик.
Главное — не растерялись. Всё произошло быстро, даже можно сказать, почти без слов. Находчивость и смекалка всегда были присущи русскому человеку.
Прошло две недели. Наша дивизия пошла в бой, Валя настояла, чтобы её всё-таки не переводили в полевой госпиталь. Осталась с нами.
Было это в 45-м, ранней весной. Кругом грязь вперемешку со снегом, холодный ветер. После нелёгкого боя днём дивизия ночью совершала не менее тяжёлый переход. Все устали, спали на ходу. Наша Валя идти уже не могла. Увязающие в чавкающей грязи ноги, которые передвигались с трудом, начали подкашиваться.
Мы посадили её на лафет пушки. Выбившись из сил и почувствовав, что можно хоть немного расслабиться, Валя уснула.
И вдруг от очередного толчка на повороте пушку качнуло и Валя падает прямо в грязь, ей под колёса. Никто даже не заметил этого падения. И лошади, тащившие пушку не остановились. Только после крика Вали, мы остановились. Оказалось, колесом ей переехало руку, плечо, зацепило лицо.
Подняли мы её: страшно смотреть. Плащ весь в грязи, на лице непонятно что, кровь пополам с грязью. А она говорит: «Изуродовало мне лицо, теперь я никогда и замуж не выйду».
Мы даже рассмеялись. В такую минуту она о замужестве думает, о своей красоте печётся. Сказано — женщина. Они всегда, во все времена и при любых обстоятельствах об этом не забывают.
***
Ещё один ночной переход. Обычно при таких переходах в голове колонны стоит начальник политотдела — Д.П. Хоруженко. И пропускает мимо себя дивизию, осматривая внимательно каждого.
Шёл дождь со снегом. Мы все промокли, в сапогах полно воды, холодно. Увидел нас Дмитрий Павлович, спрашивает:
— Кто из вас сильно замёрз, садитесь в мою машину, погреетесь.
Нас было четверо санинструкторов — девчонок. И от такого предложения не отказался никто. Залезли на заднее сидение в его машину. Там ещё двое солдат с бухтой провода сидели. Еле втиснулись. Одна на другую сели, обнялись. Пригрелись мигом — и тут же уснули.
Сколько времени прошло — не знаем. Только когда очнулись, смотрим — стоим. А наш полковник Хоруженко вместе с катушкой провода поднимается на какой-то бугор. Их здесь в поле было несколько. Своеобразные реперы — на вершине с палкой.
Затащили они с солдатами радиостанцию на один из таких бугров и слушают последние известия. Москву. Это до нас после уже дошло, что же они делают. А сначала, да ещё спросонья, всё никак не могли понять где мы, почему стоим здесь, где полковник.
Послушали, тянут всё назад. Но пока мы здесь стояли, отстали от дивизии. Что делать? Поехали медленно, начали искать фарами следы, где прошла наша кавалерия, ведь должен же быть конский помёт. Когда, наконец, нашли, обрадовались. Поехали уже по следу — проще стало.
Вдруг с двух сторон выходят на дорогу кавалеристы. У нас аж сердце замерло. В потёмках думали, что это немцы. И только подъехав поближе, поняли, что свои. Тоже беспокоились, что машина полковника отстала. Вышли мы из машины, говорим:
— Товарищ полковник, спасибо, что погрелись у вас, но больше никогда с вами не сядем, страшно. Уж больно вы рискуете.
Он в ответ только улыбнулся.
Знать, что делается в России, чем живёт Москва — для него было необходимо. И ради этого стоило рисковать.
В дивизии у нас Дмитрия Павловича любили все. Он всегда старался дойти до каждого человека, никогда не повышал голос, не ругался ни на кого. И самое большое наказание в дивизии было — идти на беседу к Хоруженко.
— Лучше б меня расстреляли, всю душу вымотал, — говорили иногда солдаты, выходя от него. Но каждый готов был отдать за него свою жизнь.
Л. Сергиенко
